Глиняный мост  - Маркус Зузак

Мы спросили его в один голос, а ветер задул еще сильнее.

– Что ты сказал, Клэй?

На теплом поле он казался ледяным. Короткая темная челка, и это его внутреннее пламя; он повторил негромко, еще раз.

Твердое и окончательное:

– Нет.

И мы знали.

Мы оставим все как есть. Оставим кровать умирать здесь – по крайней мере, мы так думали тогда, – ведь как мы могли предвидеть?

Что Клэй вернется и ляжет на нее. Сжимая прищепку до того, что она вопьется в ладонь.

Первый раз это было вечером накануне национальных соревнований, но сначала мы посидели на кухне: он и я. И он выложил начистоту.

Он победит на национальных соревнованиях и отправится за Ахиллесом.

У него есть двести долларов – вероятно, все его сбережения.

И он даже не стал ждать ответа.

И он сделал так: сошел с парадного крыльца, не спеша обежал конный квартал, скормил мулу несколько морковок – и в итоге снова оказался на крыше.

Потом позже, много позже, пока остальные спали, он выбрался из постели и побрел туда: отцепил новенькую прищепку. Перелез через забор, пересек проулок. Темно, ночь была безлунная, но он легко отыскал дорогу.

Пришел и забрался на кровать.

Лежавшую в унынии.

Свернулся на ней в клубок, как ребенок.

Он лежал в темноте и мечтал, и ему не было дела до победы, до национальных соревнований. Нет, он разговаривал с другим мальчишкой, из захолустного городишки, и с женщиной, переплывшей океаны.

– Прости, – шептал он им обоим. – Прости, прости меня!

Крепко сжимая в ладони прищепку, он еще сказал им напоследок:

– Обещаю, я расскажу вам историю. Как я привел вам обоим Ахиллеса.

Мул никогда не предназначался Томми.

Когда-то, в приливной волне нашего прошлого, была девочка, которая знала пацана Данбара, и что за девочка!

У нее были каштановые волосы и густо-зеленые глаза.

Лабиринт из веснушек кровавого цвета.

Она прославилась тем, что выиграла скачки Первой группы и на следующий же день умерла, – а виноват в этом был Клэй.

Он жил этим, дышал и сам этим стал.

Он в конце концов всё рассказал.

Но в самом начале, когда Кэри увидела его в первый раз, он, естественно, сидел на крыше.

Она выросла в городке под названием Каламия.

Ее отец был жокеем.

Отец отца – тоже.

Дальше она не знала.

Она любила лошадей, работу с ними, проездку, рекорды и истории об английских скаковых лошадях.

Каламия находилась в семи часах езды, а ее первые воспоминания были об отце. Он приходил домой с ипподрома, и она спрашивала, как дела. Бывало, она просыпалась в три сорок пять, когда он выходил из дома. Она терла глаза и спрашивала:

– Тед, можно я с тобой?

Неизвестно почему, просыпаясь в темноте, она называла мать Кэтрин, а отца – Тед. Днем такого не было, они были просто «мама» и «папа». Об этом, как и о многом другом, не писали и не говорили, когда через несколько лет ее нашли на земле мертвой.

Как я уже сказал, она любила лошадей, но не так, как другие девчонки.

Ей нравилась атмосфера, а не призовые розетки.

Нравились конюшни, а не шоу.

Когда подросла, они с братьями упрашивали отца взять их на каникулах на проездку; она любила эти темные утра со стуком копыт сквозь морось и туман. Ей нравилось, как поднимается солнце, такое огромное, далекое и теплое, а воздух такой близкий и холодный.

В такие дни они ели тосты, сидя на белой ограде, где только поперечины и нет штакетин, и обожали тренеров, и как те матерятся сквозь зубы на разные лады, и старых жокеев, отиравшихся у конюшен и похожих на ожесточившихся детей с грубыми голосами. Было смешно видеть их в рабочей одежде, в джинсах, жилетах и старых шлемах.

Братья были старше, на четыре и на пять лет, и, достигнув нужного возраста, они тоже занялись лошадьми; очевидно, это было семейное.

В мире скачек все время говорят про родство.

Вернее, родословные.

Как и у Клэя, и у всех нас, многое у них тянулось из прошлого.

По словам Кэри, ее мать, Кэтрин Новак, была единственной в семье, кто презирал скачки и опасался их, в зависимости от настроения. Она бывала нежно-голубой акварельной или рыжевато-пшеничной и дымящейся. Нет, лошадей она любила, с удовольствием смотрела скачки, но ненавидела бизнес с его убийственной выбраковкой. Грязную, алчную изнанку. Это будто красивая проститутка, которую ты видишь без косметики.

Братья Кэри прозвали мать «Екатерина Великая» за несокрушимую строгость и серьезность – с такой не забалуешь. В дни скачек, когда она напутствовала их «вернуться в полном комплекте», они знали, что она имеет в виду.

Если упадешь, не ищи сочувствия.

Жизнь неласкова к жокеям.

Но куда меньше ласкова она к лошадям.

* * *

И Тед.

Тед Проездка.

Кэри знала его историю.

В начале пути он был едва ли не самым перспективным жокеем-учеником в стране, как Пайк, или Брисли, или Демон Дарб Манро. Пяти футов и семи дюймов ростом: длинноват для жокея, коротковат для мужчины, но у него было идеальное для верховой езды сложение и обмен веществ, за который многие отдали бы всё: казалось, он просто не способен набирать вес. Плохо было, что лицо его казалось собранным наспех, будто сборщики куда-то торопились. Но это смотря кого спрашивать. Девушке по имени Кэтрин Джеймисон, например, он не казался таким уж страшилой. Она любила его неровное лицо и зеленые глаза, и то, что она могла носить его на руках, – пока однажды утром не случилась трагедия.

Ему было двадцать три года.

Резкое, внезапное изменение метаболизма.

Если раньше он мог в день скачек сгрызть целую пачку шоколадного печенья, то теперь мог позволить себе только обертку.

К тому моменту они уже жили в городе; переехали, чтобы у него была настоящая перспектива. Кэтрин работала медсестрой в госпитале Принца Уэльского, возле Рэндвика.

И вот наступила такая неделя, уже после нескольких лет в профессии, когда Тед как-то странно себя почувствовал. В тот день, за несколько часов до рассвета, он совершил ритуальный поход в ванную; весы не солгали, и зеркало тоже. Он одновременно раздулся и наполнился, и лицо утратило свою недоделанность. Но что в этом было толку? Он хотел быть красавчиком или скакать в Донкастере на чудо-майлере? Жизнь потеряла смысл.